Смутный отрок бродил по аллеям. Неизбежность. Смуглый отрок бродил по аллеям. Образ Пушкина в раннем творчестве Анны Ахматовой

*** «Смуглый отрок бродил по аллеям»

Интуиция слепа, разум одалживает ей свои глаза: даже итальянский интеллектуал Б. Кроче, в учении которого логическое развитие выводилось как следующая из интуиции ступень превращения духа, не сомневался в её слепоте. Философ был уверен в абсолютно духовной природе социальной реальности, интерпретируя духовное как продукт истории, связанный с волей и деяниями людей:
«Документ и критика, жизнь и мысль – вот истинные источники истории, иными словами, элементы исторического синтеза, и в качестве таковых они не предшествуют истории или синтезу как резервуар, к которому историк спешит со своим ведром, а заложены внутри истории, внутри синтеза, как ими созданные и их созидающие. Истинный смысл исторического познания нельзя постичь, если не отталкиваться от того принципа, что сам дух и есть история, что в каждый отдельный момент он и творит историю, и сотворяется ею. То есть несёт в себе всю историю и совпадает в ней с самим собой» (Б. Кроче. «Теория и история историографии». С. 16).

Нам свежесть слов и чувства простоту
Терять не то ль, что живописцу – зренье,
Или актёру – голос и движенье,
А женщине прекрасной – красоту?

Но не пытайся для себя хранить
Тебе дарованное небесами:
Осуждены – и это знаем сами –
Мы расточать, а не копить.

Иди один и исцеляй слепых,
Чтобы узнать в тяжёлый час сомненья
Учеников злорадное глумленье
И равнодушие толпы.

Жизнь – та же история, но личного характера и в малом масштабе.
Пробуждающийся дух делает из послушного общему течению обывателя эстетика, знающего, что у человека есть выбор и оттого умело предающегося радостям жизни. Согласно наставлениям разума и чувства долга, разбуженных сознанием ответственности за свою жизнь, эстетик, по мнению датского философа Сёрена Кьеркегора (1813–1855), может возвыситься до этика, а потом до религиозного человека. Всякое новое преодоление на пути его духовного развития не исключает переживаний отчаянья и постоянных размышлений о том, что хорошо и что плохо, пока человек не убедится в собственном несовершенстве и не ощутит нужды во всепрощающем Боге.
«Пусть страшен путь мой, пусть опасен, / Ещё страшнее путь тоски…» – признавалась А. Ахматова.
Эстетическое, несомненно, получает все шансы вырасти до полноты этического и нравственного, когда обеспечивается единством телесной, душевной и духовной сфер человеческого бытия.
Такова Анна Ахматова с самых ранних своих эстетических опытов.

В Царском Селе

По аллее проводят лошадок,
Длинны волны расчёсанных грив.
О пленительный город загадок,
Я печальна, тебя полюбив.

Странно вспомнить: душа тосковала,
Задыхалась в предсмертном бреду.
А теперь я игрушечной стала,
Как мой розовый друг какаду.

Грудь предчувствием боли не сжата,
Если хочешь, в глаза погляди.
Не люблю только час пред закатом,
Ветер с моря и слово «уйди».

«В Царском Селе я жила в общем с двух до шестнадцати лет. Из них одну зиму (когда родилась сестра Ия) семья провела в Киеве (Институтская ул.) и другую в Севастополе (Соборная, дом Семёнова). Основным местом в Царском Селе был дом купчихи Елизаветы Ивановны Шухардиной (Широкая, второй дом от вокзала, угол Безымянного переулка). Но первый год века, 1900, семья жила (зиму) в доме Дауделя (угол Средней и Леонтьевской. Там корь и даже, может быть оспа)».
(А. Ахматова. «Pro domo sua». С. 216–217)

…А там мой мраморный двойник,
Поверженный под старым клёном,
Озёрным водам отдал лик,
Внимает шорохам зелёным.

И моют светлые дожди
Его запекшуюся рану…
Холодный, белый, подожди,
Я тоже мраморною стану.

«Мои первые воспоминания – царскосельские: зелёное, сырое великолепие парков, выгон, куда меня водила няня, ипподром, где скакали маленькие пёстрые лошадки, старый вокзал и нечто другое, что вошло впоследствии в “Царскосельскую оду”.
Читать я училась по азбуке Льва Толстого. В пять лет, слушая, как учительница занималась со старшими детьми, я тоже начала говорить по-французски.
Первое стихотворение я написала, когда мне было одиннадцать лет. Стихи начались для меня не с Пушкина и Лермонтова, а с Державина (“На рождение порфирородного отрока”) и Некрасова (“Мороз, Красный нос”). Эти вещи знала наизусть моя мама.
Училась я в Царскосельской женской гимназии. Сначала плохо, потом гораздо лучше, но всегда неохотно».
(А. Ахматова. «Pro domo sua». С. 236)

Смуглый отрок бродил по аллеям,
У озёрных грустил берегов,
И столетие мы лелеем
Еле слышный шелест шагов.

Иглы сосен густо и колко
Устилают низкие пни…
Здесь лежала его треуголка
И растрёпанный том Парни.

Биографы сообщают:
«Мы почти ничего не знаем о том, как складывалась жизнь Анны Горенко после её вынужденного возвращения к самому морю. Целое пятилетие – с августа 1905-го по апрель 1910-го – покрыто пеленой тумана, сквозь которую смутно просвечивают мало связанные между собой подробности. Судя по её письмам к мужу старшей сестры Сергею фон Штейну, Анна пыталась “наложить на себя руки”. А вот о том, что толкнуло её на такой странный при её жизнелюбии поступок, и ему не рассказала. Ситуацию могли бы прояснить стихи кризисных лет, но они… уничтожены. Сожжена и многолетняя – с 1906-го по 1910-й переписка с Гумилёвым» (А. Марченко. «Ахматова: жизнь»).
Известно, что в доме Инны Эразмовны Горенко из-за непрактичности хозяйки всё было наспех, разночинно, как-нибудь: прислуги много, толку чуть, гувернантки рассеянны, дерзки, дети предоставлены сами себе. Ни порядка, ни уюта, ужасающий кавардак.
Самой пугающей была смерть.
Младшую сестру Анны, больную четырёхлетнюю Рику, при которой она, семилетняя, исполняла роль маленькой няни, родители отправили к тётке в Киев, где Рика и умерла. Девочку увозили ночью, чтобы никто из малышей ничего не узнал, но Анна не спала и знала, как «мать в полутёмных сенях ломала иссохшие пальцы».
Это страшное впечатление детства многократно повторялось в последующие годы: летом 1906 года от скоротечной чахотки умерла старшая сестра Инна; после смерти ребёнка, в 1920-м, отравился морфием старший брат Андрей; в 1922-м всё от того же туберкулёза умерла и младшая сестра Ия. В 1930-м сразу после смерти матери младший брат Виктор эмигрировал из страны.

Северные элегии

5
(О десятых годах)

И никакого розового детства…
Веснушечек, и мишек, и кудряшек,
И добрых тёть, и страшных дядь, и даже
Приятелей средь камешков речных.
Себе самой я с самого начала
То чьим-то сном казалась или бредом,
Иль отраженьем в зеркале чужом,
Без имени, без плоти, без причины.
Уже я знала список преступлений,
Которые должна я совершить.
И вот я, лунатически ступая,
Вступила в жизнь и испугала жизнь:
Она передо мною стлалась лугом,
Где некогда гуляла Прозерпина.
Передо мной, безродной, неумелой,
Открылись неожиданные двери,
И выходили люди и кричали:
«Она пришла сама, она пришла сама!»
А я на них глядела с изумленьем
И думала: «Они с ума сошли!»
И чем сильней они меня хвалили,
Чем мной сильнее люди восхищались,
Тем мне страшнее было в мире жить
И тем сильней хотелось пробудиться,
И знала я, что заплачу стори;цей
В тюрьме, в могиле, в сумасшедшем доме,
Везде, где просыпаться надлежит
Таким, как я, – но длилась пытка счастьем.

«Лунатически ступая», по всей видимости, не просто метафора. А. Марченко в биографической книге «Ахматова: жизнь», где известное, предполагаемое и вымышленное спутано и переплетено, описывает приступы лунатизма, которым была подвержена «дикая девочка» до 15 лет:
«Она вставала ночью, уходила, в бессознательном состоянии, на лунный свет. Отыскивал её отец и приносил на руках домой. Андрей Антонович любил хорошие сигары, папирос не признавал. Этот отцовский запах, запах дорогой сигары, с тех пор навсегда связался с лунным светом. Старая нянька твердила барыне: вся беда оттого, что в комнате, где спит девочка, забыли занавесить окно. Окно зашторили, но Анна тайком, дождавшись восхода луны, занавески раздёргивала. Ей нравилось следить за игрой лунных лучей с вещами и предметами её спаленки» (А. Марченко. «Ахматова: жизнь»).

Молюсь оконному лучу –
Он бледен, тонок, прям.
Сегодня я с утра молчу,
А сердце – пополам.
На рукомойнике моём
Позеленела медь.
Но так играет луч на нём,
Что весело глядеть.
Такой невинный и простой
В вечерней тишине,
Но в этой храмине пустой
Он словно праздник золотой
И утешенье мне.

Первый стихотворный сборник Анны Ахматовой вышел в 1912 году в Санкт–Петербурге под издательской маркой «Цеха поэтов». Н. С. Гумилёв заплатил за печать 100 рублей и сам забрал из типографии все триста экземпляров. Сборник назывался «Вечер» и сопровождался предисловием М. А. Кузмина. Критика отнеслась к нему благосклонно.

«В марте 1914 года вышла вторая книга – “Чётки”. Жизни ей было отпущено примерно шесть недель. В начале мая петербургский сезон начинал замирать, все понемногу разъезжались. На этот раз расставание с Петербургом оказалось вечным. Мы вернулись не в Петербург, а в Петроград, из XIX века сразу попали в XX. Всё стало иным, начиная с облика города. Казалось, маленькая книга любовной лирики начинающего автора должна была потонуть в мировых событиях. Время распорядилось иначе».

(А. Ахматова. «Pro domo sua». С. 238)

Читая «Гамлета»

У кладбища направо пылил пустырь,
А за ним голубела река.
Ты сказал мне: «Ну что ж, иди в монастырь
Или замуж за дурака…»
Принцы только такое всегда говорят,
Но я эту запомнила речь,
Пусть струится она сто веков подряд
Горностаевой мантией с плеч.

1909, Киев

В выпускном классе гимназии в Киеве Анна Горенко была одета не по форме в платье густо-шоколадного цвета из мягкой и дорогой ткани, которое сидело на ней как влитое. На урок рукоделия барышням велели принести коленкоровую ткань для ночной рубашки. Анна достала прозрачный батист нежно-розового колера. «Это неприлично», – заметила учительница. «Вам – может быть, а мне нисколько», – ответствовала ученица и осталась не аттестованной по рукоделию.

И как будто по ошибке
Я сказала: «Ты…»
Озарила тень улыбки
Милые черты.

От подобных оговорок
Всякий вспыхнет взор…
Я люблю тебя, как сорок
Ласковых сестёр.

В конце 1950-х она вспоминала:

«25 апреля 1910 я вышла замуж за Н. С. Гумилёва и вернулась после пятилетнего отсутствия в Царское Село (см. стихотворение “Первое возвращение”).
В отношение Николая Степановича к моим стихам тоже надо, наконец, внести ясность, потому что я до сих пор встречаю в печати (зарубежной) неверные и нелепые сведения. Так, Страховский пишет, что Гумилёв считал мои стихи просто “времяпрепровождением жены поэта”, а… (в Америке ж), что Гумилёв, женившись на мне, стал учить меня писать стихи, но скоро ученица превзошла… и т. п. Всё это сущий вздор! Стихи я писала с 11 лет совершенно независимо от Николая Степановича, пока они были плохи, он, со свойственной ему неподкупностью и прямотой, говорил мне это. Затем случилось следующее: я прочла (в брюлловском зале Русского музея) корректуру “Кипарисового ларца” (когда приезжала в Петербург в начале 1910 г.) и что-то поняла в поэзии. В сентябре Николай Степанович уехал на полгода в Африку, а я за это время написала то, что примерно стало моей книгой “Вечер”. Я, конечно, читала эти стихи многим новым литературным знакомым. Маковский взял несколько в “Аполлон” и т. д. (см. “Аполлон”, 1911 г., № 4, апрель). Когда 25 марта Николай Степанович вернулся, он спросил меня, писала ли я стихи – я прочла ему всё, сделанное мною, и он по их поводу произнёс те слова, от которых, по-видимому, никогда не отказался (см. его рецензию на сборник “Арион”). Заодно в скобках и опять в ответ на Di Sarra и Laffke напоминаю, что я выходила замуж не за главу акмеизма, а за молодого поэта-символиста, автора книги “Жемчуга” и рецензий на стихотворные сборники (“Письма о русской поэзии”)».

(А. Ахматова. «Pro domo sua». С. 183–184)

Первое возвращение

На землю саван тягостный возложен,
Торжественно гудят колокола,
И снова дух смятён и потревожен
Истомной скукой Царского Села.
Пять лет прошло. Здесь всё мертво и немо,
Как будто мира наступил конец.
Как навсегда исчерпанная тема,
В смертельном сне покоится дворец.

«Акмеизм возник в конце 1911 года, в десятом году Гумилёв был ещё правоверным символистом. Разрыв с “башней” начался, по-видимому, с печатного отзыва Гумилёва о “Соr Ardens” на страницах “Аполлона”. О всём, что последовало за этим, я много раз писала в другом месте (статья “Судьба акмеизма”). В. Иванов ему чего-то в этой рецензии никогда не простил. Когда Николай Степанович читал в Академии стиха своего “Блудного сына”, Вячеслав обрушился на него с почти непристойной бранью. Я помню, как мы возвращались в Царское, совершенно раздавленные происшедшим, и потом Николай Степанович всегда смотрел на Вячеслава Иванова как на открытого врага. С Брюсовым было сложнее. Николай Степанович надеялся, что тот поддержит акмеизм, как видно из его письма к Брюсову. Но как мог человек, который считал себя столпом русского символизма и одним из его создателей, отречься от него во имя чего бы то ни было. Последовал брюсовский разгром акмеизма в “Русской мысли”, где Гумилёв и Городецкий даже названы господами, то есть людьми, не имеющими никакого отношения к литературе».
(А. Ахматова. «Pro domo sua». С. 184–185)

Он любил…

Он любил три вещи на свете:
За вечерней пенье, белых павлинов
И стёртые карты Америки.
Не любил, когда плачут дети,
Не любил чая с малиной
И женской истерики.
…А я была его женой.

– Раз семья заменяет всё, – уверяла спустя много лет Фанни Гиршевна Фельдман, известная советскому зрителю под сценическим псевдонимом Фаины Георгиевны Раневской, – прежде чем ею обзавестись, стоит хорошенько подумать, что тебе важнее: всё или семья.
Сохранилось киевское письмо Анны Горенко мужу старшей сестры Сергею фон Штейну:
«Киев. 2 февраля 1907 г.
Милый Сергей Владимирович… я решила сообщить Вам о событии, которое должно коренным образом изменить мою жизнь… Я выхожу замуж за друга моей юности Николая Степановича Гумилёва. Он любит меня уже 3 года. И я верю, что моя судьба быть его женой. Люблю ли его, я не знаю, но кажется мне, что люблю… Не говорите никому о нашем браке. Мы ещё не решили, ни где, ни когда это произойдёт. Это – тайна, я даже Вале ничего не писала» (Цит. по: А. Марченко. «Ахматова: жизнь»).
Однако согласие на замужество Анна дала «молодому поэту-символисту, автору книги “Жемчуга” и рецензий на стихотворные сборники» Н. С. Гумилёву лишь в конце ноября 1909 г., несколько дней спустя после его дуэли с М. А. Волошиным на Чёрной Речке и после того, как получила его письмо.
В «Записных книжках» она отмечала:
«Письмо (Н. Ст. Гум.), которое убедило меня согласиться на свадьбу (1909). Я запомнила точно одну фразу: “Я понял, что в мире меня интересует только то, что имеет отношение к Вам…” Это почему-то показалось мне убедительным» (Цит. по: В. А. Черных. «Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой». С. 54).
Прибыв с М. А. Кузьминым и А. Н. Толстым в Киев на литературный вечер журнала «Аполлон», Н. С. Гумилёв пригласил свою любовь в гостиницу «Европейскую» пить кофе. Там в который раз он сделал ей предложение и, окрылённый неожиданным согласием, все три дня провёл с Анной, после чего из Киева же отправился в спланированное ранее путешествие по Африке – через Константинополь в Каир, Джибути, Дыре-Дауа и Хараре.

Сегодня мне письм; не принесли:
Забыл он написать, или уехал;
Весна как трель серебряного смеха,
Качаются в заливе корабли.
Сегодня мне письма не принесли…

Он был со мной ещё совсем недавно,
Такой влюблённый, ласковый и мой,
Но это было белою зимой,
Теперь весна, и грусть весны отравна,
Он был со мной ещё совсем недавно…

Я слышу: лёгкий трепетный смычок,
Как от предсмертной боли, бьётся, бьётся,
И страшно мне, что сердце разорвётся,
Не допишу я этих нежных строк…

«Теперь настаёт очередь Маковского. Сейчас прочла у Драйвера (стр. 71), что они, Маковские, почему-то стали моими конфидентами, и против воли Гумилёва Сергей Константинович напечатал мои стихи в “Аполлоне” (1911). Я не позволю оскорблять трагическую тень поэта нелепой и шутовской болтовнёй, и да будет стыдно тем, кто напечатал этот вздор.
Вначале я действительно писала очень беспомощные стихи, что Николай Степанович и не думал от меня скрывать. Он действительно советовал мне заняться каким-нибудь другим видом искусства, например, танцами (“Ты такая гибкая”). Осенью 1910 года Гумилёв уехал в Аддис-Абебу. Я осталась одна в гумилёвском доме (Бульварная, дом Георгиевского), как всегда, много читала, часто ездила в Петербург (главным образом к Вале Срезневской, тогда ещё Тюльпановой), побывала и у мамы в Киеве, и сходила с ума от “Кипарисового ларца”. Стихи шли ровной волной, до этого ничего похожего не было. Я искала, находила, теряла. Чувствовала (довольно смутно), что начинает удаваться. А тут и хвалить начали. А вы знаете, как умели хвалить на Парнасе серебряного века! На эти бешеные и бесстыдные похвалы я довольно кокетливо отвечала: “А вот моему мужу не нравится”. Это запоминали, раздували, наконец, это попало в чьи-то мемуары, а через полвека из этого возникла гадкая, злая сплетня, преследующая “благородную цель” – изобразить Гумилёва не то низким завистником, не то человеком, ничего не понимающим в поэзии. “Башня” ликовала.
25 марта 1911 года (Благовещенье старого стиля) Гумилёв вернулся из своего путешествия в Африку (Аддис-Абеба). В нашей первой беседе он, между прочим, спросил меня: “А стихи ты писала?” Я, тайно ликуя, ответила: “Да”. Он попросил почитать, прослушал несколько стихотворений и сказал: “Ты поэт – надо делать книгу”. Вскоре были стихи в “Аполлоне” (1911, № 4, стр. …)».

(А. Ахматова. «Листки из дневника». С. 134–135)

Вечерняя комната

Я говорю сейчас словами теми,
Что только раз рождаются в душе.
Жужжит пчела на белой хризантеме,
Так душно пахнет старое саше.

И комната, где окна слишком узки,
Хранит любовь и помнит старину,
А над кроватью надпись по-французски
Гласит: «Seigneur, ayez piti; de nous».

Ты сказки давней горестных заметок,
Душа моя, не тронь и не ищи…
Смотрю, блестящих севрских статуэток
Померкли глянцевитые плащи.

Последний луч, и жёлтый и тяжёльrй,
Застыл в букете ярких георгин,
И как во сне я слышу звук виолы
И редкие аккорды клавесин.

«Всем, в особенности за границей, хочется, чтобы меня “открыл” Вячеслав Иванов. Кто отец этой легенды – не знаю. Может быть, Пяст, который бывал на “башне” (см. “Встречи”…)
А в самом деле было так: Н.С.Гумилёв после нашего возвращения из Парижа (летом 1910 года) повёз меня к Вяч. Иванову, он действительно спросил меня, не пишу ли я стихи (мы были в комнате втроём), и я прочла: “И когда друг друга проклинали…” (1909. Киевская тетрадь) и ещё что-то (кажется, “Пришли и сказали”), и Вячеслав очень равнодушно и насмешливо произнёс: “Какой густой романтизм!” Я тогда до конца не поняла его иронии. Осенью Николай Степанович, успев снискать вечную немилость Иванова рецензией на “Cor Ardens” (см. “Аполлон” № … и письмо Иванова Гумилёву), уехал на полгода в Африку, в Аддис-Абебу. Вячеслав встретил меня на Раевских курсах, где он читал лекции, и пригласил на “Понедельники” (уже не “Среды”). Там я действительно несколько раз читала стихи, и он действительно их хвалил, но их тогда уже хвалили все (Толстой, Маковский, Чулков и т. д.), они были приняты в “Аполлон” и напечатаны, а тот же Иванов лицемерно посылал меня к З. Гиппиус. Александра Николаевна Чеботаревская увела меня в соседнюю комнату и сказала: “Не ходите к ней. Она злая и вас очень обидит”. Я ответила: “А я и не собираюсь к ней идти”. Кроме того, Вячеслав Иванович очень уговаривал меня бросить Гумилёва. Помню его слова: “Этим вы его сделаете человеком”. О том, как он t;te-;-t;te плакал над стихами, потом выводил в “салон” и там ругал довольно едко, я так часто и давно рассказываю, что скучно записывать».

(А. Ахматова. «Листки из дневника». С. 132–133)

Сжала руки под тёмной вуалью…
«Отчего ты сегодня бледна?»
– Оттого, что я терпкой печалью
Напоила его допьяна.

Как забуду? Он вышел, шатаясь,
Искривился мучительно рот…
Я сбежала, перил не касаясь,
Я бежала за ним до ворот.

Задыхаясь, я крикнула: «Шутка
Всё, что было. Уйдёшь, я умру».
Улыбнулся спокойно и жутко
И сказал мне: «Не стой на ветру».

К кому обращается лирическая героиня Анны Ахматовой? К мужу своему, а прежде жениху – младшему из семьи Гумилёвых? Или, как предполагает А. Марченко, к Г. И. Чулкову, герою-любовнику и теоретику мистического анархизма?.. Предположения путаней и недостойней кривотолков о том, кто навесил Анну на шею русской литературы. Всё не то и не так. А. А. Ахматова обращается лично к каждому читателю, начиная с вопроса «Отчего ты сегодня бледна?» и вплоть до того момента, когда устами своего героя отвечает: «Не стой на ветру». И оттого у миллиона её собеседников и собеседниц появляется возможность сказать что-то ещё или поступить в своей жизненной ситуации уже под впечатлением этого «Не стой на ветру».
От биографов с обывательским интересом к подробностям интимной жизни ускользает понимание эстетических фактов – памятников жизни и творчества поэта. Такие «исследователи» ищут нечто новенькое на «пути тоски» и придерживаются рассуждения в духе «Скорее всего, если вынести за скобки нестыковки и противоречия, дело обстояло примерно так» или «О чём они говорили, мы, конечно, не знаем. А вот о чём могли говорить, предположить всё-таки можно» (А. Марченко. «Ахматова: жизнь»). Желание покопаться в «соре», из какого растут стихи, вытесняет саму возможность вдумчивого и серьёзного изучения и анализа текста, при котором только и может быть реализовано главное: выстроен диалог современника с тем, что хотело сказаться в авторском творчестве. Возникающие гипотезы, яркие сопоставления с житейскими обстоятельствами, с тем, что сиюминутно бросается в глаза, свидетельствуют скорее о пристрастиях, склонностях и подспудных аддикциях самого горе-учёного, когда, полагая, что изучает литературу и «поэтическую диетику», он на деле обнаруживает собственные бессознательные комплексы и психологические «якоря».
Это ситуация, когда немые пытаются взять слово на пленарном заседании в Академии, где слепые судят о Врубеле и Модильяни, а глухие считаются знатоками симфонической музыки. При этом все дружно источают ароматы от парфюмера, сыновней любовью привязанного к выгребной яме. К сожалению, подобных «исследований» в начале XXI века появилось множество, и рассчитаны они на «самую широкую читательскую аудиторию». Так же как суррогаты искусства, обволакивая, вытесняют подлинники, эта рыночная нацеленность окололитературной продукции на тираж обесценивает сам предмет «исследований» – личность поэта, его творчество и, в конечном счёте, литературу. «Поглядите, эти люди такие же, как мы, а может, и ещё хуже», – сообщают читателю В. Недошивин, Т. Катаева, А. Марченко, Е. Мурашкинцева и прочие иже с ними популяризаторы и экскурсоводы по запутанным их же коллективными усилиями дебрям истории. А. Марченко «разоблачает»:

«Твёрдо убеждённая в том, что у поэта, как и у всякого человека, есть полное право скрыть то, что он по тем или иным причинам не хотел бы сделать общественным достоянием, Анна Андреевна сознательно утаила многие и многие подробности своей достаточно богатой личной жизни. Оставим пока вопрос, почему Анна Андреевна, весьма откровенная в одних случаях, скрытничает в других, ничуть не более щекотливых, и озаботимся другой проблемой: а имеем ли мы, читатели в потомстве, моральное право допытываться до истины? И не смахивает ли наше желание знать о любимом поэте если не всё, то как можно больше, на элементарное бытовое любопытство? Разумеется, каждый волен выбирать, но лично я считаю, что имеем, хотя бы уже потому, что сама Ахматова в своих пушкинских расследованиях с расхожими табу ничуть не считается».
(А. Марченко. «Ахматова: жизнь»).

Нетрудно представить, как ответил бы такому биографу Бенедетто Кроче или Сёрен Кьеркегор. Несколько неловко было бы услышать, чт; сказала бы Анна Андреевна, а уж Фаина Георгиевна, думается, в выражениях бы совсем не стеснялась. «У поэта, – заключила Анна Андреевна в 1957-м, – существуют тайные отношения со всем, что он когда-то сочинил, и они часто противоречат тому, что думает о том или ином стихотворении читатель» (А. Ахматова. «Pro domo sua». С. 166).

Скучно мне всю жизнь спасать
От себя людей,
Скучно кликать благодать
На чужих друзей!
1923

«Читателям в потомстве», «чужим друзьям» и «ревнителям литературы от Марченко» для того, чтобы «ничуть не считаться с расхожими табу» в той же пушкинистике, надо для начала самим суметь подняться на тот эстетический и этический уровень, который задала Анна Ахматова. То же самое и в отношении творчества «вернейшей подруги чужих мужей»: чтобы перейти от не всегда честного изложения биографических фактов к спекуляциям вокруг фактов эстетических, исследователю самому необходимо проделать известный путь «по аллеям Царского Села» – путь от обывательского, гипостазированного понимания к эстетическому и этическому преображению и рефлексивному осмыслению. При условии нравственной целостности (когда личность не распадается на бытовой набор «говорю одно, думаю другое, делаю третье»), единства душевной и духовной жизни и известного психического (телесного) здоровья некоторые этапы пути можно проделать вместе с повествованием о том, как удалось это поэту: эстетик – этик – религиозный человек. В этом случае переживание художественного текста как пространства собственных имён не будет обременено неимоверной пошлостью мещанских коннотаций.
«Пусть страшен путь мой, пусть опасен…» – сказала в самом его начале А. Ахматова: «Я не даю сказать ни слова никому (в моих стихах, разумеется). Я говорю от себя, за себя всё, что можно и чего нельзя. Иногда в каком-то беспамятстве вспоминаю чью-то чужую фразу и превращаю её в стих».
Серебряный век русской поэзии и философии в преодолении грозного прошлого и самостоянии в неизбежности настоящего весь, как один, от И. Ф. Анненского и А. А. Блока до А. А. Ахматовой и Б. Л. Пастернака, – росчерк этого восхождения.

Дверь полуоткрыта,
Веют липы сладко…
На столе забыты
Хлыстик и перчатка.

Круг от лампы жёлтый…
Шорохам внимаю.
Отчего ушёл ты?
Я не понимаю…

Радостно и ясно
Завтра будет утро.
Эта жизнь прекрасна,
Сердце, будь же мудро.

Ты совсем устало,
Бьёшься тише, глуше…
Знаешь, я читала,
Что бессмертны души.

В "Смуглый отрок бродил по аллеям..."

Стихотворение «Воспоминания в Царском Селе», написанное но совету А.И. Галича, было прочитано Пушкиным на публичном экзамене в Лицее 8 января 1815 года. Об этом чтении поэт вспоминал впоследствии в послании к Жуковскому 1817 года и в VIII главе «Онегина», а также - в своих записках; о нем же рассказывает и Пущин: «Державин державным своим благословением увенчал юного поэта. Мы все, друзья-товарищи его, гордились этим торжеством. Пушкин тогда читал свои „Воспоминания в Ц. С.“ В этих великолепных стихах затронуто все живое для русского сердца. Читал Пушкин с необыкновенным оживлением. Слушая знакомые стихи, мороз по коже пробегал у меня. Когда же патриарх наших певцов, в восторге, со слезами на глазах, бросился целовать поэта и осенил кудрявую его голову, — мы все под каким-то неведомым влиянием, благоговейно молчали. Хотели сами обнять и певца, — его уж не было, он убежал! »
Вот как об этом пишет сам Пушкин: " Державина видел я только однажды, но никогда того не забуду… Державин был очень стар… Экзамен наш его утомил… Он дремал до тех пор, пока не начался экзамен в русской словесности. Тут он оживился, глаза заблистали; он преобразился весь. Наконец вызвали меня. Я прочёл мои ""Воспоминания в Царском Селе"", стоя в двух шагах от Державина. Я не в силах описать состояние души моей: когда дошёл я до стиха, где упоминаю имя Державина, голос мой отроческий зазвенел, а сердце забилось с упоительным восторгом... Не помню, как я кончил своё чтение, не помню, куда убежал. Державин был в восхищении, он меня требовал, хотел меня обнять... Меня искали, но не нашли" .

Колонка на портале "Воскресный день"

История создания картины И.Е. Репина

В 1910 году по заказу Лицейского общества Илья Ефимович Репин приступил к работе над картиной "А. С. Пушкин на акте в Лицее 8 января 1815 года". Он настолько увлекся, что вместо предполагаемого маленького эскиза начал картину на большом полотне. Однако, увидев недоумение своих заказчиков, написал для Лицея другой холст, значительно меньшего размера (хорошо известную всем картину, которая хранится во Всероссийском музее А. С. Пушкина в Петербурге).

А первый вариант картины, считающийся эскизом, тоже стал самостоятельным произведением и находится в Русском музее в Санкт-Петербурге. Но и первоначального замысла Репин не оставил, а работал над ним уже для себя. Правда, назвал Репин третий вариант картины очень длинно - «А.С. Пушкин на акте в Лицее 8 января 1815 года читает свою поэму "Воспоминания в Царском селе"». Картина побывала на передвижной выставке, потом вернулась в мастерскую, откуда в послереволюционные годы попала в частную коллекцию в Прагу.

Золотое сечение

Интересная деталь. Исследуя композиционную структуру картин - шедевров мирового изобразительного искусства, искусствоведы обратили внимание на тот факт, что во многих жанровых и пейзажных картинах (например, у Шишкина) широко используется закон золотого сечения.
Принцип этого закона можно увидеть и в картине И.Е. Репина «А.С. Пушкин на акте в Лицее 8 января 1815 года».
Фигура Пушкина помещена художником в правой части картины по линии золотого сечения. Левая часть картины, в свою очередь, тоже разделена в пропорции золотого сечения: от головы Пушкина до головы Державина и от нее до левого края картины. Расстояние от головы Державина до правого края картины разделено на две равные части линией золотого сечения, проходящей вдоль фигуры Пушкина.

«Смуглый отрок бродил по аллеям…» А.Ахматова

Смуглый отрок бродил по аллеям,
У озерных грустил берегов,
И столетие мы лелеем
Еле слышный шелест шагов.

Иглы сосен густо и колко
Устилают низкие пни…
Здесь лежала его треуголка
И растрепанный том Парни.

Анализ стихотворения Ахматовой «Смуглый отрок бродил по аллеям…»

В марте 1912 года свет увидела дебютная книга Ахматовой, получившая название «Вечер» и изданная тиражом в три сотни экземпляров. В состав сборника вошел цикл «В Царском Селе». Нынешний город Пушкин – место необыкновенно важное в жизни Анны Андреевны. Ее семья поселилась там в 1890-м – Ахматовой тогда был примерно год от роду. В автобиографии поэтесса признавалась, что ее «первые воспоминания – царскосельские». Навсегда в памяти Анны Андреевны остались жить старый вокзал, «зеленое, сырое великолепие парков», ипподром с маленькими лошадками, выгон, куда она ходила на прогулки вместе с няней.

Цикл «В Царском Селе» включает в себя стихотворение «Смуглый отрок бродил по аллеям…», написанное в 1911 году и посвященное Пушкину, хотя имя его и не называется. Александр Сергеевич – поэт, оказавший на Ахматову сильнейшее влияние. В двадцатом столетии она стала носительницей заложенной им традиции. Более того – оставалась верна ей на протяжении всего творческого пути. Наблюдаются и интересные совпадения в их биографиях. Оба жили и учились в Царском Селе, оба испытали на себе немилость властей. Если считать по новому стилю, то оба родились в июне.

В стихотворении неслучайно упоминается срок в столетие. В 1911 году, когда оно сочинялось, исполнилось ровно сто лет с момента поступления Пушкина в Царскосельский Лицей. Тогда будущему великому поэту было всего двенадцать лет – как раз отроческий возраст. В 1830 году он написал об ученической поре стихотворный отрывок «В начале жизни школу помню я…», содержащий следующие строки:
[Средь отроков] я молча целый день
Бродил угрюмый…
Ахматова с этим текстом явно была знакома. Недаром в ее произведении смуглый отрок именно бродит, правда, не угрюмый, а грустный. Впрочем, в первом варианте стихотворения «Смуглый отрок бродил по аллеям…» вместо глагола «грустил» и вовсе использовалось прилагательное «глухих». Причина замены проста – Анна Андреевна вспомнила, что в Царском Селе никаких «озерных глухих берегов» никогда не было и быть не могло.

«Смуглый отрок бродил по аллеям…» — первое посвященное Пушкину произведение Ахматовой. Пушкинская тема в ее творчестве на этом не исчерпывается. В честь Александра Сергеевича назвала она свою Музу смуглой. С отсылкой к его одноименному стихотворению сочинила «Царскосельскую статую» о фонтане «Девушка с кувшином», расположенном на территории Екатерининского парка.

Галина Можейко

Галина Николаевна Можейко (1961) - учитель русского языка и литературы московской средней школы № 310, аспирантка ИМЛИ имени А.М. Горького.

Образ Пушкина в раннем творчестве Анны Ахматовой

На примере стихотворения «Смуглый отрок бродил по аллеям...»

Т ворчество Пушкина неисчерпаемо, возможны разные подходы к нему, в том числе и подход к прочтению и пониманию Пушкина через исследовательские материалы Ахматовой (или “штудии”, как называла их сама поэтесса). Правда, не сразу Ахматова начала заниматься серьёзным изучением творчества Пушкина. Пытаясь найти ответы на многие интересующие её вопросы, она всю жизнь обращалась к Пушкину, будто сверяла с ним свои стихи. Пушкин был для неё высшим духовным и поэтическим авторитетом. Благодаря такому “ученичеству” у Пушкина поэзия Ахматовой близка и понятна широкому кругу читателей. Очень точно сказал о поэзии Ахматовой исследователь Серебряного века Н.Банников: “Каждое слово было взвешено и выбрано с необычайной строгостью и скупостью, каждая строфа чеканно воплощала взятый предмет, вызывая у читателя множество ассоциаций. В трёх-четырёх четверостишиях часто как бы пунктиром намечалось повествование, некая фабула; за каждой подробностью читатель ощущал не только душевное состояние героини в данный момент, но и угадывал, что этому состоянию предшествовало и что им будет предрешено” . А в этом она достойная ученица Пушкина.

Образ Пушкина сопровожд ал Ахматову на протяжении всей её творческой жизни. Изучая творчество Ахматовой в 11-м классе, мы обязательно говорим о стихотворении «Смуглый отрок бродил по аллеям…». Именно с этого стихотворения начинается разговор о пушкинской традиции и культуре поэтического слова, и о Музе Пушкина, которая, по её словам, теперь и её Муза (например, стихотворение 1915 года «Муза ушла по дороге…»: “И были смуглые ноги // Обрызганы крупной росой…”).

Предлагаем рассмотреть один из вариантов анализа данного стихотворения.

Э то первое дошедшее до нас напечатанное стихотворение, обращённое к Пушкину. Оно заключает цикл «В Царском Селе». Ему предшествуют два стихотворения: «По аллее проводят лошадок…» и «...А там мой мраморный двойник…». Все части триптиха неразрывно связаны между собой тем, что являются эмоциональным откликом на воспоминания детства, прошедшего в Царском Селе. А так как имя Пушкина является неотъемлемой частью Царскосельского Лицея, Царскосельского парка и вообще Царского Села, возможно, именно этим объясняется, что стихотворение о “смуглом отроке” помещено последним. По воспоминаниям Срезневской, подруги Ахматовой, они очень часто говорили о Пушкине, читали его стихотворения наизусть, гуляя по дорожкам Царскосельского парка.

Перед нами ранний текст, вошедший в её первую книгу «Вечер» (1912). Однако начиная со второго сборника («Чётки», 1914) Ахматова заменяет слово “елей” на “сосен”, а слово “разорванный” на “растрёпанный”. Безусловно, это произошло не случайно, поскольку почти каждое слово помимо прямого лексического значения имеет переносное - поэтическое и философское. Гораздо позже (в 1958 г.) Ахматова заменяет слово “глухих” на слово “грустил”, и на то у неё были свои основания. Об этом можно прочитать у Л.К. Чуковской, которая приводит слова Анны Андреевны в «Записках об Анне Ахматовой» :

“- «Смуглый отрок бродил по аллеям // У озёрных глухих берегов». Какое невежество! Глупость какая!..

- …В книжечке 58-го года стоит «У озёрных грустил берегов».

- Но сборник 61-го - последний.

Брать надо не последний вариант, а лучший”.

Анализируя данное произведение, будем опираться на последний вариант, так как нам всегда важен выбор автора. Возможно, в этом заключается особенность поэтики Ахматовой, то есть грусть не печальная, а грусть юности, поэтическая грусть. После исправления стихотворение обрело право на новое прочтение.

Как известно, даже самые прозрачные стихи имеют загадку, “тайну”, как говорила сама Ахматова. По Малларме, любое стихотворение - это ребус. То же происходит и со «Смуглым отроком». В этом чистом и прозрачном по содержанию стихотворении присутствует другой слой, который можно выявить на уровне поэтики.

Стихотворение написано в 1911 году. Ровно сто лет назад Пушкин был привезён в Царское Село для поступления в Царскосельский Лицей.

И столетие мы лелеем…

Эта строчка подсказывает, что именно с этим событием, то есть с открытием Лицея и появлением Пушкина в Царском Селе, можно связать стихотворение. На первый взгляд речь идёт о Пушкине-отроке:

Смуглый отрок бродил по аллеям,
У озёрных грустил берегов.

В воспоминаниях лицейского друга Пушкина Ивана Ивановича Пущина мы читаем: “Александр Пушкин! - выступает живой мальчик, курчавый, быстроглазый...” А вот что пишет Е.А. Маймин в книге «Пушкин. Жизнь и творчество»: “В посланиях 1815 года... Пушкин воспевает радость, вино, веселье - и это звучит в его стихотворениях не как дань литературной традиции, а как выражение личного, как лирическое признание, как выражение бурлящей и переливающейся через край юной полноты жизни” .

У Ахматовой же: “...отрок бродил... грустил”. Как мы помним, слово “грустил” впервые появляется в сборнике 1958 года. Ахматова, всегда дающая точные характеристики предметам и лицам, не могла допустить неточности в описании Пушкина-отрока. У Пушкина, безусловно, были причины грустить, но это так не свойственно, так нехарактерно для Пушкина-отрока. Например, в «Евгении Онегине» (гл. 8) Пушкин вспоминает свои лицейские годы так:

Моя студенческая келья
Вдруг озарилась: муза в ней
Открыла пир младых затей,
Воспела детские веселья...

“Бродил... грустил” - таким Пушкин предстаёт перед нами в более позднем возрасте. В стихотворении происходит смещение времени. В пределах одной-двух строк Пушкин одновременно и отрок, и зрелый муж.

Две последние строчки также подтверждают эту мысль: Пушкин изображён в этом стихотворении в разные периоды времени, то есть отроком и юношей.

Здесь лежала его треуголка
И растрёпанный том Парни.

Лицеисты носили треугольные шляпы в первые годы обучения в лицее. Об этом можно прочитать у И.И. Пущина в «Записках о Пушкине»: “По праздникам - мундир... белые панталоны, белый жилет, белый галстук, ботфорты, треугольная шляпа - в церковь и на гулянье” . Таким образом, мы видим, что за строкой “Здесь лежала его треуголка” ясно вырисовывается образ Пушкина-лицеиста, то есть отрока (см. у Даля: “Отрок - дитя от 7 до 15 лет”), отрока, только начинающего делать свои первые шаги в русской поэзии.

И знай, мой жребий пал, я лиру избираю,
Пусть судит обо мне как хочет целый свет,
Сердись, кричи, бранись, - а я таки поэт.
(«К другу стихотворцу», 1814)

В следующей же строке - “И растрёпанный том Парни” - Пушкин уже юноша, репутация поэта за ним начинает закрепляться. Меняются интересы. На старшем курсе многие лицеисты (возможно, вследствие возраста) увлекаются поэзией Парни . Обратимся за подтверждением этой мысли к монографии Б.В. Томашевского «Пушкин»: “В стихотворениях 1814–1815 годов мы не найдём никаких следов, свидетельствующих о близком знакомстве с поэзией Парни: ни фразеологических, ни сюжетных параллелей. К Парни Пушкин пришёл позднее, в период своих увлечений жанром элегий. Но к тому времени он уже выходил из возраста ученических подражаний” .

Предположим, что поэзией Парни Пушкин увлёкся примерно в 17–18 лет. Но это уже не отрок, а юноша. Вряд ли выпускника-лицеиста можно назвать отроком.

К ак видим, в стихотворении Ахматовой, ещё изначально, были раздвинуты временные рамки. Восьмистрочное стихотворение вмещает в себя почти всю жизнь Пушкина. Таким образом, стихотворение имеет кольцевую композицию, так как начинается и заканчивается одной и той же мыслью: показать Пушкина-отрока, Пушкина-юношу, Пушкина - в зените славы.

Стихотворение пропитано любовью к первому поэту России. Ахматова видит и слышит его даже сто лет спустя.

Здесь лежала его треуголка…
И столетие мы лелеем…

“Лелеять” можно только самое дорогое, и Ахматова как поэт понимала, что Пушкин для России - всё.

Интересно, что глагол “лелеем” больше не встречается ни в одном стихотворении Ахматовой. Она употребила его только по отношению к Пушкину. Его можно считать лейтмотивом всей пушкинианы Ахматовой.

И столетие мы лелеем
Еле слышный шелест шагов.
Иглы сосен густо и колко
Устилают низкие пни...

Указанные выше строки раскрывают ещё одну тему - это тема осени, так как иглы сосен могут опадать только осенью (а осень, безусловно, ассоциируется с пушкинской осенью, то есть с темой творчества: Пушкин в зените славы). Осенью ему обычно хорошо и много писалось. Например, у П.Милюкова в историко-биографическом очерке «Живой Пушкин»: “Беспокойство духа выражается у него в стремлении действительно «куда-то» вырваться. Он постоянно кочует между Петербургом и Москвой... а осенью старается уединиться в деревне для спокойной творческой работы” . А в письме к Плетнёву от 31 августа 1830 года читаем следующее: “Свадьба моя откладывается... Осень подходит: это любимое моё время... пора литературных трудов...”

Иглы сосен густо и колко
Устилают...

Сосна сбрасывает иголки, а поздней осенью они, сбиваемые ещё и каплями дождя, “густо” опадают. Глагол “устилают” и наречие “густо” показывают, что сосновых игл на земле очень много, такое возможно только осенью. Следующая строка наводит на эти же размышления.

Еле слыш ный ш елест ш агов.

За этими сочетаниями так и слышится шелест листьев, шум дождя.

В нашем сознании сложился определённый стереотип сочетания некоторых слов между собой. Так, слово “шелест” никак не ассоциируется со словом “шагов”.

Здесь скорее всего должно быть использовано слово “листья” (в крайнем случае - “бумага”), но нас устраивает первый вариант, так как именно это сочетание - “шелест шагов” - делает нас более чуткими к словам. Да и аллитерация “ш ” подсказывает это же.

Осень - лучшая пора для творения. Пушкин специально ехал осенью в деревню, чтобы побыть одному, сосредоточиться и писать “роман за романом, поэму за поэмой! А уж чувствую, что дурь на меня находит - я и в коляске сочиняю...” (19 сентября 1833 года).

И столетие мы лелеем
Еле слышный шелест шагов.

Б лагодаря поэтическому дару, живописности языка Ахматова выразила всеобщее поклонение и любовь к первому поэту России. В этих строчках объединились основные темы: памяти, преклонения перед художественным даром - и тема творчества (через тему осени).

В открытом и понятном на первый взгляд стихотворении за кажущейся простотой и прямолинейностью проявилась многослойность, многообразность; слой накладывается на слой, и в этом Ахматова достойная последовательница Пушкина и достойная представительница своего поэтического времени - формирующегося акмеизма.

Рассуждая о Пушкине, о его творчестве, о его тайнописи, необходимо говорить и об Анне Ахматовой, её поэзии и прозе и о тайнах её творчества.

Примечания

Банников Н. Анна Ахматова // Анна Ахматова. Стихотворения. М.: Советская Россия, 1977. С. 11.

Ахматова А. Собр. соч.: В 6 т. М.: Эллис Лак, 2000–2002. Т. 1. С. 77.

Чуковская Л.К. Записки об Анне Ахматовой: В 3 т. М.: Согласие, 1997. Т. 3. С. 166.

Пущин И.И. Записки о Пушкине. М.: Детская литература, 1984. С. 16.

Маймин Е.А. Пушкин. Жизнь и творчество. М.: Наука, 1981. С. 19.

Пущин И.И. Указ. соч. С. 25–26.

Парни Эварист де Форж (1753–1814) - французский поэт-вольнодумец, стихи которого носили ярко выраженный эротический характер.

Томашевский Б.В. Александр Сергеевич Пушкин. М.–Л., 1926. С. 108.

Милюков П.Н. Живой Пушкин. М.: Эллис Лак, 1997. С. 164.